РУССКАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА И ГЕНОЦИД АРМЯН

М.Д. Амирханян

Глава II: Русская литература и геноцид армян.
Протест русской литературы против геноцида армян.

(публикуется с сокращениями)


01  02  03  04


1. С. ГОРОДЕЦКИЙ
2. Александр КУШЛЮ
3. С. ГЛИНКА
4. Д. ДАВЫДКИН
5. Ю. ВЕРХОВСКИЙ
6. Константин САЯНСКИЙ
7. В. Опочинин

В 1916 г. корреспондент газеты “Русское слово” Сергей Городецкий приехал в Тифлис. Это был его третий приезд. Он бывал в Тифлисе в 1902 и 1908 гг. Тогда С. Городецкий гостил у своей сестры, муж которой состоял главным архитектором города. В Тифлисе он обратился в общество “Союз городов” с просьбой отправить его на фронт. Ему предложили поехать в Западную Армению, в г. Ван. Городецкий знал о происходящих там событиях, но отчетливо не представлял всей их глубины и масштабности и что он должен был там делать. Счастливая случайность свело тогда его, известного поэта с Ованесом Туманяном. “В толпе собравшихся хлопотал худощавый высокий человек, принимавший активное участие в создании условий для отъезжающих в Ван на помощь беженцам”, - напишет потом Городецкий. Узнав, что это был изве5стный армянский поэт Ов. Туманян, С. Городецкий обратился к нему:

“Я еду в Ван. Я - поэт Сергей Городецкий.

- Мы знаем Вас… В Ван? Трудная дорога, трудное дело. От “Союза городов”? Что собираетесь делать?

- Не знаю.

- Собирайте и спасайте детей. Они там бродят, живут в развалинах. Одичали. Организуем приют”.

Вечером Ов. Туманян пригласил С. Городецкого к себе домой. Увлекательная беседа об Армении, как признавался позже С. Городецкий, надолго запомнилась ему. Туманян рассказывал о гонимом смертью своем народе, который желает жить в мире и верит в помощь русских. Много говорил он и о назначении поэзии и высоком призвании поэта. В частности он сказал:

“Бывает, что человек только в трудном пути находит верную дорогу. Вы - поэт. Вы едете в разоренную древнюю родину Армении. Напишите про нее.

- Я хочу, но я ничего не знаю.

- Вы - поэт. Поэзия и есть познание жизни. Иначе она не нужна. Вы увидите жизнь страшную, жизнь народа на краю смерти. Напишите про то, что увидите, - это и будет поэзия…”

Потом, в кругу гостеприимной семьи, Туманян произнес первый тост за дружбу Армении с Россией.

“Я ушел с этого вечера потрясенный и окрыленный, - продолжает Городецкий, - мой путь стал ясен мне”. (Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 79-80.)

Через несколько дней, 13 апреля 1916 года, С. Городецкий написал и принес Туманяну стихотворение “Армении”, которое, нам кажется, было исповедальным и стало программным в дружбе Городецкого с Арменией. В стихотворении поэт как бы заглянул в самого себя и мгновенно, на одном дыхании, излил свои трогательные и лиричные переживания. Прочтем его.

Как перед женщиной, неведомой и новой,
В счастливом трепете стою перед тобой.
И первое сорваться с уст боится слово,
И первою смущаются глаза мольбой.

Узнать тебя! Понять тебя! Обнять любовью,
Друг другу золотые двери отворить.
Армения, звенящая огнем и кровью!
Армения, тебя хочу я полюбить!

Я голову пред древностью твоей склоняю,
Я красоту твою целую в алые уста.
Как странно мне, что я тебя еще не знаю,
Страна - кремень, страна - алмаз, страна - мечта!

Иду к тебе. Привет тебе! Я сердцем скорый.
Я оком быстрый. Вот горят твои венцы -
Жемчужные, алмазные, святые горы.
Я к ним иду. Иду во все твои концы.

Узнать тебя! Понять тебя! Обнять любовью,
И воскресенья весть услышать над тобой.
Армения, звенящая огнем и кровью!
Армения, не побежденная судьбой!

(Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 3.)

Плененный Арменией и потрясенный ее горем, Городецкий “вжился” в армянскую действительность и описал ее. Строка “И воскресенья весть услышать над тобой”, как и идея всего стихотворения “Армении”, тесно переплелась с идеей другого его стихотворения - “Россия”, написанного несколько позже. Он знал, что Россия запела “о воле, братстве и любви к народам, гибнувшим в крови”.

Стихотворение “Армении” стало вступлением к вышедшему в 1918 г. в Тифлисе сборнику С. Городецкого “Ангел Армении”, который автор преподнес О. Туманяну с дарственной надписью: “Вам, светлый друг, я посвятил эту книгу не только потому, что я до корня сердца очарован вашей личностью, но и потому, что ваше имя - это идея, прекрасная идея армянского воскресения в дружбе с моей родиной”. (Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 181.)

Встреча с Туманяном произвела на Городецкого глубокое впечатление. В письме от 24 апреля 1916 г. из персидского города Хоя на пути в Ван он писал: “В душе у меня начинается какая-то новая песня, первое начало которой положено в Тифлисе, в гостеприимном вашем доме”. (Там же, с. 80-81.)

В тяжелые дни первой мировой войны Городецкий, как и многие другие русские деятели, встал на защиту Армении, оказывал посильную помощь пострадавшим. Он приехал в Ван и развернул большую работу в обществе “Союз городов” по организации спасения армянских детей-сирот.

Впечатления от увиденного и пережитого вылились в цикл остро публицистических художественных очерков и стихов, которые публиковались в газетах “Русское слово”, “Кавказское слово”, в журнале “Армянский вестник”.

Неведомая и новая для поэта страна поразила его своими контрастами. Древность и красота ее возбудили в нем “счастливый трепет”. С. Городецкий полюбил Армению. Полюбил ее, растоптанную и разоренную, печальную и тоскующую. Он увидел “народное бедствие”, людей, покинувших родные насиженные места, армян-беженцев, - и “слезы хлынули из глаз”.

Весной 1916 г. по следам свежих впечатлений С. Городецкий опубликовал в “Русском слове” (№ 175) документально-публицистический очерк “Разоренный рай”. Это первые впечатления поэта от войны: сплошные развалины армянских городов и сел на фоне красивой природы Вана. И это было страшно. Тяжелы были для поэта страдания, “причиненные человеком человеку”. Для Городецкого, как и для многих прогрессивных деятелей того времени, невыносимой была сама мысль, что “сотни тысяч мирных, беззащитных людей были подвергнуты людьми же неслыханным по зверству истязаниям, тончайшим пыткам тела и духа…” Первым ощущением от армянской действительности этой поры было ни с чем не сравнимое по трагизму ощущение поэта: “непоправимое несчастье, несмываемый позор, глубокий гнев за оскорбление души человеческой”:

Горе озеро таит,
Кости в поле тлеют.
Хлеб несобранный лежит,
Новый хлеб не сеют.
Там, где был приют красы,
Сельской жизни счастье,
Бродят сумрачные псы
С одичавшей пастью.

(“Арчак”)

(Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 4; Арчак - озеро недалеко от г. Вана.)

Описанные С. Городецким весенний цветущий пейзаж Вана, надругательства над человеком, развалины вокруг, могилы без конца - все это создавало поразительную картину: “Словно в нежных хлопьях снега, - пишет он, - или в жемчужных ожерельях, стояли сады в цвету. Красавицы-ветки всюду просовывались в развалинах, обвивали их и осыпали лепестками. Контраст зияющей смерти и разрушения с непобедимой весной был потрясающим. А смерть, не стесняясь, показывала свои язвы. Всюду на улицах лежали втоптанные в землю тряпки, остатки одежды убитых…”. (Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 25.)

Потрясение Городецкого от увиденного было настолько глубоко, что прозаическое описание не убавляло его переживаний. И тогда “развалин жуткое зиянье” воплощалось в поэтическом слове поэта:

Луна лавины света рушит.
В садах от лепестков дремотных
Исходит ладан, душу душит,
Среди цветов - толпа бесплотных

………………………………….

Рыданья сердца заглушая,
Хожу я с ними, между ними,
Душа, как звездный свод, большая
Поет народа скорби имя.

(“Ван”)

(Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 5)

“На небе рай - на земле Ван”, - так гласит народная мудрость. “Ван был цветущим городом перед войной. Культура садов, в которых каждое дерево выращивалось отдельно, стояла очень высоко. Жили в Ване сыто и богато. Процветали там ремесла и искусства. Ван издревле славился плетением кружев, художественной обработкой серебра, перламутровой инкрустацией по ореху. Это был город-сад, цветущий рай…” (Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с.2 5) Но теперь от этого сказочного города осталась

Душа, огромная как море,
Дыша, как ветер над вулканом,
Вдыхает огненное горе
Над разоренным раем, Ваном.

(“Ван”)

(Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 4)

И вот в город-пустырь, в развалины вернулись люди, изможденные и замученные. Они начинали жизнь сначала. Клочья их разоренного быта казались Городецкому “жемчужными зернами рассыпанного ожерелья, собрать которые необходимо во что бы то ни стало”. И они собирались.

Городецкий был на свадьбе возвратившихся в отчий полуразрушенный дом беженцев-молодоженов. Он наблюдал завязь новой жизни. И вместе с тем, по весне поэту было страшно входить в “кущи тишины” цветущего сада, где когда-то любили и целовались, куда больше не придут дочь и мать, отец и сын, - и обида душила его. Он, пожалуй, ради самоуспокоения молил:

Не заветные молитвы
Бытия,-
Песни мщения и битвы
Жгут меня,
Но из пламени той песни,
Из костра,
Вдруг шепчу, молю: - Воскресни,
Брат, сестра…

(“Сад”)

(Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 6-7.)

Свой гнев, обиду, возмущение и боль за поруганную национальную святыню и варварские разорения С. Городецкий выразил в очерке “Храмы Ормузда, Христа и Аллаха” (“Кавказское слово”, 1917, № 189). Рассудок поэта не мог допустить, чтобы “смертью решались вопросы жизни”.

В центре села на берегу озера Арчак стояла оскверненная церковь. От нее остались только стены. “Долго нельзя уйти от этих развалин, - пишет Городецкий. - Крыши нет, стены разрушены до высоты окон: от звонницы осталось два столба с перекладиной, ниши в стенах обуглены и закопчены. Память невольно хочет обмануть вас, отодвинуть эту ужасную картину куда-нибудь в прошлое, заставить поверить тому, что не сейчас, не теперь, в двадцатом веке христианской культуры это сделано - но нет, вы видите кое-где совсем новую облицовку стен, совсем свежую краску в остатках росписи и вы слышите тяжелый запах, идущий от бесформенных груд пепла, щебня и камней. Это - свежие могилы.

И не спастись от ужаса, не забыть этой картины. Ваша совесть навсегда больна, ибо такие избиения ложатся на совесть всего человечества, тени армянских мучеников носятся над всей землей”. (Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 43.)

Когда Городецкий оказался у Варагского монастыря, он посчитал себя счастливцем и благодарил судьбу за то, что она привела его туда. “Жертвенник покрыт был клинописью. Я был в древнейшем языческом храме, - пишет он. - Я вспомнил, что армянские зодчие первых времен христианства приспосабливали языческие храмы вместо того, чтобы их разрушить. (В основании ныне действующего Эчмиадзинского кафедрального собора во время раскопок 1955-56 гг. обнаружены остатки строения IV в. См.: Армянская советская энциклопедия, т. 4, с. 71.) Передо мной был пример такого переустройства: к языческому капищу просто был пристроен новый храм. Капище язычников стало алтарем для христиан. Не знаю почему, но я ощутил какую-то глубокую радость. Я впервые был в языческом храме, так прекрасно сохранившемся. И Ормузд (Бог добра и света (Иран)) был дружен здесь с Христом… Боги жили здесь как добрые соседи. И сближало их одинаковое бессилие, общее несчастье. Тени жрецов и апостолов чувствовались в голубом воздухе, чуть начинавшем блекнуть из-за приближения вечера”. (Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 44.) Но и этот храм был осквернен… Не об этих ли местах, спустя много лет, уже в 50-х гг. ХХ века в письме к Б.Е. Этингофу, приезжавшему тогда в Ван в качестве контролера работы “Союза городов”, Городецкий писал: “Ты помнишь эти сады Семирамиды, где мы с тобой карабкались над бездной, чтобы обласкать русскими руками клинописные надписи Аргишти Второго…” (Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 195.)

В октябре 1917 г. С. Городецкий выехал из Вана. Ехал он на легкой двуколке-таратайке. Вдруг лошадь, испугавшись, рванулась, кучер не смог удержать ее, таратайка перевернулась, и Городецкий разбился. Врач определил перелом ноги и уложил его надолго. В середине ноября, превозмогая мучительные боли, Городецкий оставил Ван, поскольку с уходом русских турки вновь активизировались и захватили город. Поэт с болью в сердце расстался с Ваном. Но утешало его одно: он “вез будущее Армении: шесть фургонов детей. Боже, какая это всеискупляющая радость - море детских голов, гроздья детских черных глаз, лесок загорелых ручонок! Наш Ванский приют всегда был гордостью Согора. (Союз городов.) Работа в нем всегда давала наибольшее удовлетворение. Подумайте только, буквально из крови и огня взять детей и создать им, потерявшим все, круглым сиротам, сносные условия жизни, когда кругом ад и смерть, - какая это настоящая радость! Ведь в этих маленьких птенцах - семена всей будущей жизни страны… Ведь должны же кончиться после этой войны исторические испытания несчастного народа, должны же ручьи слез и крови смениться хрустальными ручьями горной гремучей воды, должны же в кругу вулканов зацвести сады, и тысячью синий струй должен подняться дым мирных очагов!

На золотых скрижалях мира, которые уже видны в огне войны, в ряду других народов-мучеников, ярко сверкает имя Армении Воскресающей…” (Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 50-51.)

Идея заботы о человеке и любви к Армении красной нитью проходит и в стихотворении “Прощанье”. Прощаясь с “печальными тенями в цветы залетевших душ”, он признавался: “я с вами томился и плакал”. Тоска и надежда звучали в песнях его “молчаливых” и в вере его “громогласной”:

Что жизнь торжествует победно,
Что смерти зиянье напрасно,
Что люди не гибнут бесследно.

(Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 9.)

С. Городецкий пронес через всю свою долгую жизнь самые светлые чувства о мученической доле армянского народа. “Не забыть мне Армении никогда, - писал он 10 февраля 1944 г., - мечта моя - побывать еще на ее первозданных скалах, где так остро чувствуется связь человека с породившей его природой”.

В процессе работы над романом “Сады Семирамиды” Городецкий обратился к известному армянскому поэту Акопу Акопяну. В письме от 20 ноября 1928 г. он писал, что его интересует “колония-коммуна, организованная сиротам Вана. Я их таскал на руках, этих черноглазых ребят, а теперь они переженились и выросли. Мечтаю увидеть их, но Вы, наверное, видели их в Эривани, и я жду Ваших рассказов. Может быть, есть какие-нибудь брошюры на армянском языке по этому вопросу. Простите, что я так бесцеремонно вас утруждаю, но меня очень все это волнует”. (Там же, с. 193.) И в письме к дочери известного армянского поэта Ованеса Туманяна, Нвард, он также вспоминает об этом. В частности, он пишет (23 марта 1950 г.), что, будучи корреспондентом “Русского слова”, он собирал сирот армян, “которых вывез через Бегрикальское ущелье в Игдыр из Вана несколько сот. В Ереване, наверное, работают сейчас эти мои дети или кое-кто из них”. (Городецкий С. Об Армении и армянской культуре, с. 189.) К сожалению, роман “Сады Семирамиды” остался незавершенным.

Художественное слово С. Городецкого об Армении, насыщенное неисчерпаемым зарядом нравственной силы, затрагивало жизненно важные проблемы. Основанное на фактах реальной действительности, многогранное и многоголосое художественное изложение подчинено в нем одной общей идее - отображению событий современности, раскрытию духа времени, характера народа. В сочинениях Городецкого проявилась необычайная любовь автора к армянскому народу. Он изучал армянский язык. “Я усиленно пытаюсь говорить по-армянски”, - писал он Нвард Туманян 22 октября 1916 г. из Вана. Изучал он и историю народа. Не поэтому ли С. Городецкий так мастерски связал историческое прошлое Армении с трагическим его настоящим. Он выразил искреннее “соболезнование обиженным судьбою” армянам и правдиво предвосхитил дух и веление времени. Его пророческие слова сбылись. Буквально через три года после Октября в судьбах армянского народа произошел коренной перелом - Армения стала воскресать и возрождаться.

И воскресла… Воскресла, чтобы не умереть некогда!

Ванская трагедия воспевалась в художественном слове и многих других поэтов. В небольшом стихотворении “Ванская газелла” (“Армянский вестник”, 1916, № 21, с. 11.) Александр Кушлю на одном дыхании выразил чувство тоскливого и беспокойного страха за весь армянский народ, который и в трагические дни поражений проявлял героизм и мужество. Поэт отобразил ужасающе жуткую картину “ночной тишины” разоренного и опустошенного города Вана:

Где-то далеко кукует кукушка,
Жутко мне, жутко в ночной тишине, -
Плачет над трупом армянка-старушка,
Плачет старушка в ночной тишине.
В городе пусто, мертво, одиноко, -
Дремлют руины в ночной тишине, -
Жуткое пение, пение рока, -
В городе мертвом в ночной тишине.

“Ванскую газеллу” дополняет стихотворение “Разрушенный Ван”. Подавленный трагедией народа А. Кушлю и в этом стихотворении выразил тоску по разоренному городу, в котором некому было встречать освободителей, где покинуто все и слышен только терзающий поэта вопль “немых страданий”:

И красота разрушенного Вана,
Семирамидиных садов уют,
Как злой кошмар, как злая язва-рана,
Мой мозг гнетут, покоя не дают.

(“Армянский вестник”, 1916, № 26, с. 11.)

Русского солдата армяне встречали радушно. Как и многим другим народам, армянам русское оружие всегда несло освобождение. Они же, в свою очередь, участвовали как в составе действующей русской армии, так и вступали в ополченческих отрядах на стороне русских. Историография оставила немало сведений о совместной борьбе армян и русских против общего врага. Многие русские деятели культуры подчеркивали преданность армян русским, описывали конкретные примеры.

Вот высказывание военного историка В. Потто, показывающего, что в первую русско-персидскую войну (1804-1813) “…армяне служили проводниками для русских войск, предупреждали измену и возмущения, доставляли сведения о неприятеле, давали провиант и, когда нужно было, храбро дрались в рядах русского войска… в армянах русские приобрели надежных друзей, на которых можно было положиться”. (Потто В. Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах, и биографиях, т. 3. Персидская война 1826-1828 гг., выпуск 3-й. СПб., 1887, с. 722.)

На преданность армян России неоднократно указывал и С. Глинка. “Армяне, воодушевленные вызовом полковника Лазарева, на крыльях усердия и любви летели к полкам русским и оказывали важнейшие услуги, не по расчленению каких-либо предложений, но по влечению того душевного порыва, который выше всех расчетов человеческих”. (Глинка С.Н. Описание переселения армян аддербиджанских в пределы России, с кратким предварительным изложением исторических времен Армении. М., 1831, с. 38.) “Многие из армян… простерли братские объятия к русским воинам, извещали их о каждом движении неприятеля, служили им проводниками и действовали на поле битвы”. (Там же, с. 24.)

Русское печатное слово не только констатировало аналогичные факты, но и художественно осмысляло их. Многие подвиги совместной борьбы армян и русских также запечатлены и воспеты в художественной литературе.

Кавалер многих орденов, командир армянской добровольческой дружины Кери (Кери (арм.) - дядя.) погиб в неравном бою 15 мая 1916 г. Но храбрость и преданность снискали бывшему шорнику Аршаку Кюфаряну большую любовь и немеркнущую славу. Он всегда вдохновлял личным примером, смело шел в бой и вел за собой солдат. Но роковая пуля сразила “печального сына печального Востока”, а людям осталась лишь память о его подвигах и вера в то, что суровый край его родной “обретет покой и увидит свет зари”.

Подвиг Кери описан в одноименном очерке участника сражения Д. Давыдкина. Три дня и три ночи шел бой, повествует Давыдкин. Русская армия, окруженная врагом, была зажата в кольцо. Все знали, что помощи ждать неоткуда. Враг почти торжествовал победу. Но и из безвыходности, как говорится, есть выход.

Кери в сопровождении Давыдкина и вестового осматривал боевые позиции русских и отдавал приказания - “держаться во что бы то ни стало” до конца. Он задумал прорвать окружение врага. С отрядом в 50 всадников стремительным натиском он бросился на обнаруженное с фланга слабое звено врага. Турки обратились в бегство, “увозя из своего окопа пулемет”. Возникла задача: отбить пулемет… Стрельба на секунду прекратилась, и Кери с криком “ура!” бросился в атаку, увлекая за собой и всю дружину. Враг осыпал русских градом пуль, дружинники падали один за другим. Последний вражеский залп турецких солдат на подходе к окопу сразил и Кери. Он упал на окопную насыпь врага, успев только вымолвить: “Товарищи, я ранен!”

Эта славная победа стоила жизни Кери.

“Слишком дорогой ценой досталась нам победа, - пишет Давыдкин. - Остановившись, я нагнулся над Кери. Он лежал на спине, с широко раскрытыми руками и закинутой головой. Пуля угодила в правый висок, и смерть была мгновенна”. Турки отступили, перестрелка утихла, и только потом, опомнившись. Понял Давыдкин, “какую незаменимую потерю понесла дружина в лице этого героя… Нужно было видеть, как этот почти шестидесятилетний старик без шапки, с развевающимися седыми волосами, бежал, презирая опасность, впереди всех и своим геройским примером увлекал за собой своих дружинников. Нужно было видеть его лицо в это время, на котором было написано одно решение: победить и вырваться из когтей торжествующего врага. И это он выполнил, заплатив за победу своей жизнью. Как знать, - думал я, смотря на труп, - не бросься этот достойный старик вперед и не увлеки за собой дружины, чем кончился бы для нас всех этот день? Ведь кольцо врага было уже замкнуто”, (“Армянский вестник”, 1916, № 46, с. 8)

По случаю героического подвига Кери журнал “Армяне и война” (В марте 1916 г. в Одессе основан журнал “Армяне и война”. Это был “единственный по своему типу ежемесячный иллюстрированный журнал, посвященный вопросам армянской жизни в связи с войной”. Главной целью его было “широкое ознакомление русской и армянской читающей публики с армянской действительностью, быть информационным органом всех событий армянской жизни. Для русской интеллигенции, - писал журнал в обращении к читателю, - Это будет интересный сборник фактов об участии в войне одного из первых и храбрых союзников России, а для армянской - памяткой Великой Отечественной войны, где пролито на поле брани и много армянской крови”. К участию в работе журнала были приглашены известные русские и армянские литераторы, журналисты и общественные деятели. - М. Горький, В. Брюсов, И. Бунин, К. Бальмонт, Ю. Веселовский, Д. Овсяннико-Куликовский, А. Дживелегов, Н. Марр, А. Цатурян, Г. Чубар, М. Шагинян, А. Ширван-заде и многие другие.) (№ 4. Июнь, 1916) поместил подборку под рубрикой “Безумству храбрых поем мы славу…”. В публикации В. Менака сообщались некоторые сведения из биографии Кери. А военный корреспондент журнала представлял читателю “Подробности смерти Кери”. В заметке “К кончине Кери” говорилось о том, что “тело павшего в бою героической смертью начальника армянской добровольческой дружины Кери после отпевания в Тифлисе в Ванкском соборе предано земле на Ходживанкском кладбище”, что редакция журнала получила множество телеграмм со всех концов России с соболезнованием по поводу героической гибели Кери, что его гроб с останками провожала на кладбище многотысячная толпа. А поэт Ю. Верховский написал стихотворение “Памяти Кери”. Он также воспел героический подвиг командира добровольцев. Не как сторонний наблюдатель и обличитель выступает поэт, а как человек, стоявший перед лицом суровой реальности и вместе с народом переживающий испытания и тяжкую судьбу. Неоднократный повтор “мы” в стихотворении усиливает акцент на межнациональном, общем для русского и армянина событии, происходящем на армянской земле:

Век за веками мы страдали,
С железным терпеньем покорны мы судьбе.
Надеясь и веря, мы ждали, все ждали
Конца испытаньям и тяжкой борьбе.
И ныне алеют кровавым потоком,
Безоблачно чисты высоты небес;
Во вздохе бессильном и в вопле жестоком,
С потупленных лиц смех веселый исчез.
Невольно мы взор устремляем к юдоли
Страданий и слез, где так жребий суров,
Где скорбным рыданьем томленья и боли
Звучит каждодневная песня плугов,
И ждем мы с надеждой, ждем как бывало,
Чтоб розы в кровавых полях зацвели,
Чтоб грозное небо из тучи послало
Живительный ливень на лоно земли.

(“Армяне и война”, 1916, № 4, с. 53.)

О чести, славе, мудрости и смерти командира храброй армянской дружины Кери и четверостишие Сергея Зарова “На смерть Кери”:

Он пал вдали, где дымны небосводы,
Где смерть и жизнь пируют красный пир,
Но клич Кери, под знаменем свободы,
Зовет вперед за счастие и мир.

(“Армянский вестник”, 1916, № 22, с. 6.)

Ю. Верховский в 1916 г. глубоко воспринял армянскую действительность, “вжился” в нее. Он разносторонне воспел Армению.

Два четверостишия Ю. Верховского, посвященные Ованнесу Туманяну, раскрывают очарование и теплоту души поэта:

Я видел родину твою,
Дышал ее дыханьем,
Ее благоуханьем
Овеянный, пою.

И повторяю робко я
Слова далекой девы -
Невнятные напевы
Иного бытия.

(“Армянский вестник”, 1916, № 24, с. 12.)

Ю. Верховский пленился и мастерством армянского художника Егише Татевосянца, которому он посвятил стихотворение “Художнику”. По всей вероятности, Е. Татевосянц писал портрет русского поэта, в результате чего и родилось стихотворение, в котором Верховский не только признает мастерство художника, но и подчеркивает родство муз:

Друг мой! Поэт и художник - не братья ль по музам родные? Радостно с пеньем стихов братскую руку пожать.

(“Армянский вестник”, 1916, № 20, с. 8)

Выше мы рассмотрели один очерк Д. Давыдкина. В другой его публикации, “Незаметный герой”, (Там же, № 33, с. 17.) показаны взаимоотношения офицеров русской армии - русских и армян.

Служил командиром роты вместе с Д. Давыдкиным офицер-армянин М. (автор не приводит полной фамилии). Обстоятельства складывались так, что товарищи офицера М. При случае всегда подшучивали над ним. Сослуживцы знали о нем все. Знали и то, что он обручился с девушкой-айсоркой во время стоянки части в г. У…ни. “Дело в том, что невеста его не знала ни одного слова из его родного армянского языка, - пишет Давыдкин, - а также не знала и русского…”.

Служба офицера М. складывалась так, что при представлении к наградам за боевые отличия “он почему-то постоянно оставался за штатом”, хотя в службе он “хуже других не был”, и это также было предметом шуток. Но однажды, когда противник начал наступление, нужно было выяснить положение роты, просившей помощи. М. собрал до 30 солдат и с винтовкой в руках, впереди всех бросился на наступавшего противника. “Своим криком “ура!” он заставил и нас броситься за ним, - рассказывал позже солдат, участник этой атаки. - Мы уже добежали до места, которое утром занимала наша цепь, как вдруг М., бывший все время впереди, - упал вниз лицом…” (“Армянский вестник”, 1916, № 33, с. 17.)

Так кончил свою жизнь “незаметный герой”… Давыдкин с горечью подумал: “Бедный, бедный М., безобидны были мои шутки над тобой, а ведь ты стоил многих из нас, и умер, как истинный герой, без страха и, бросившись на врага, во много раз превосходившего тебя силами и, быть может, даже без уверенности в победе. Ты спас почти от смертельной петли нашу дружину, а вместе с тем и весь отряд… Пусть земля будет легка для тебя, а мы, мало ценившие тебя при жизни твоей, теперь долго будем помнить, что где-то там, в глухих, мрачных ущельях лежит твое тело, что ты погиб геройски и самоотверженно, спасая других”.

Нам известны три очерка Давыдкина. Примечательно, что в каждом из них нашла отображение типическая черта характера армянина-добровольца, воевавшего вместе с русскими против общего врага.

Как в предыдущих, так и в очерке “Могила” (“Армянский вестник”, 1917, № 14.) показана безграничная преданность армянина родине, его любовь и стремление к свободе, к сохранению национальных обычаев и традиций. В небольшой по размерам публикации Давыдкин описал случай, когда армянин воздает должное своему собрату по оружию, погибшему во имя свободы.

После длительного боя Давыдкин спускался на коне под гору, в расположение своих позиций. Не доехав до палатки, он “вдруг услышал пение и, повернув лошадь, поехал на голос”. В сумерках он увидел группу армянских добровольцев, стоявших вокруг свежевырытой большой черной ямы. “На самом краю могилы, - пишет Давыдкин, - лежало несколько трупов, одетых в защитного цвета рубахи и брюки, местами залитые кровью”. В тесном кольце стоявших добровольцев в поле зрения Давыдкина выделился один - “высокого роста с черной с проседью бородой. Он стоял на самом краю могилы и то протяжно, то как-то отрывисто и быстро, точно торопясь читал и пел, держа перед собою в одной руке маленькую книгу в коричневом переплете”. (“Армянский вестник”, 1917, № 14, с. 23.)

Это была процессия отпевания убитых в бою армянских добровольцев. “Читавший оказался армяно-григорианским священником, - пишет Давыдкин, - и странно было видеть его фигуру, одетую в защитного цвета куртку и такие же панталоны. Круглая папаха на голове, заряженная винтовка за плечами и полный патронташ на поясе говорили совершенно о другом. Странно было видеть в руках этого священника большой блестящий крест, обернутый у самой ручки кусочком шелковой материи, и маленькую книжечку Евангелия. Странно было видеть этого воина в роли священника”.

Когда было завершено погребение и поднялся холм земли, священник “нагнулся и крестом сделал знак креста на свежей насыпи, сначала над головами зарытых, потом в ногах, а затем по обеим сторонам, отчего тоже получился знак креста.” (“Армянский вестник”, 1917, № 14, с. 24.)

Грустным и тоскливым было это зрелище. Удаляясь от могилы, Давыдкин, подавленный, думал, что заставило священника оставить “свое теплое место где-то там, в тихом спокойном уголке, в кругу своей семьи, и, вооружившись винтовкой, встать в ряды добровольцев? Да еще если бы он стал в эти ряды по своему назначению, т.е. священником. То это было бы явлением вполне заурядным, но ведь этого нет и, несмотря на свой сан, на свое Евангелие и крест, вооружается винтовкой, идет и садится в окопы вместе с другими добровольцами и вместе с ними занимается уничтожением общего врага”. (Там же.)

Публикация Давыдкина, пожалуй, не нуждается в комментариях, она говорит сама за себя. Священник переживал великое горе залитой кровью Армении, он видел беспредельную боль в сердцах оставшихся в живых ее сынов. Не эта ли боль заставила его, священника, во имя любви к родине, к свободе, к народу вместе с крестом взять в руки оружие?

В судьбах армян, к сожалению или к счастью, этот священник был неодинок. Трагическая история Армении знает немало подобных подвигов.

Таким образом, как в основу очерков Д. Давыдкина, так и других многих сочинений этой поры легли события реальной действительности. Русская читающая общественность получала из первых уст информацию, в которой отображались героические подвиги армян, служивших в русской армии, показано, как плечом к плечу боролись сыновья двух народов, объединенные общими идеалами и стремлением к свободе.

Заслуживают снимание стихи об Армении Константина Саянского. Они полны горечи и сострадания к многострадальному народу. Поэт обращается в стихах к олицетворенным вековым скалам - свидетелям давних ужасов, мук и страданий - с вопросом: отчего такой тяжелой была “история народа одного”? В природе автор ищет собеседника, черпает силы, чтобы постичь истину настоящего. Такое не придумаешь, трудно поверить, что на долю людей выпало так много тяжких испытаний.

И пробудились грозные массивы,
И содрогнулись скал гранитных нивы,
И бездна их в ответ мне принесла:
“Молчи, поэт! Преступны все народы
В погибели померкнувшей свободы
Армении… Тут всех вина была”

(“Армения”)

(“Армянский вестник”, 1916, № 25, с. 10.)

Саянский показал трагическую участь народа. Он признавался, как дорога ему Армения, - ее культура и виноградные лозы, и нивы, и Алагез, и Арарат, и Аракс, и язык… Поэт воспринял Армению как священную землю Востока, а армянина - как брата:

Все люблю горячо я в тебе,
Все, чего не ведал когда-то,
А теперь… Теперь в бедном рабе,
Армянине увидел я брата.

(“Великой мученице”)

Этот край стал дорогим Саянскому еще и потому, что опустошенные села, оскверненные храмы и пустые школы возбудили беспредельное сострадание и вызвали большую горечь и обиду за поруганное “великое слово армянство”. Поэт не находит утешения. Любовь к Армении и обида за ее разорение терзают его:

Тут в любви я молюсь за тебя
О страна, мне теперь дорогая,
И как матерь, тебя я любя,
Твои раны лобзаю, рыдая.
О Армения! сердце мое,
Словно сердце у сына родного -
Бытия, стонет над трупом твоим
И само разорваться готово!..

(“Армянский вестник”, 1916, № 36, с. 14-15.)

Трагедию армянской действительности с большой искренностью нарисовал Саянский в основанных на фактах реальной действительности образах. Оставшиеся в живых одинокие члены загубленной семьи бродили в поисках “матери, отца, сестер и брата”, а “истощенные старухи и дети” с залитыми кровью лицами, похожими на трагические маски, с трудом собирали листочки и жевали их со слезой. Но поэт не плакал:

…что мои слезы!
Я врагов исступленно кляну
И шепчу им, проклятым, угрозы,
А душой к умирающим льну.

(“Шествие мертвых”)

(“Армянский вестник”, № 41, с. 6.)

Это стихотворение своим содержанием перекликается с современными нам строками М. Петровых:

Судьба за мной присматривала в оба,
Чтоб вдруг не обошла меня утрата.
Я потеряла друга, мужа, брата,
Я получала письма из-за гроба.

Совместная борьба русских и армян против общего врага получила отображение в историографии. Многие подвиги воспеты и в художественной литературе. Об одном из них говорится в стихотворении В. Опочинина “Проводник”, написанном по случаю взятия Эрзрума русскими и опубликованном 20 февраля 1916 г. в иллюстрированном приложении “Нового Времени”.

В составе отряда действующей армии автор спускался с вершины перевала. Однако в снежную зимнюю стужу это было нелегко. Проводником стал член отряда “седой армянин бородатый”, который отыскал тропинку и уверенно повел за собой солдат. В стихотворении отмечена острая боль и горькое сознание затянувшегося социального зла.

Ущелья, как трещины, сжаты,
Зловещи изломы стремнин, -
Но знает дорогу вожатый
Высокий, седой армянин…

Армянин с детства знал и исходил эти трудные и опасные тропы. А теперь он - вожатый - шагает с “фельдфебелем русским вдвоем”. Ему выпало счастье проникнуть вместе с русскими на отчую землю. Кульминационная точка стихотворения - это радость достижения цели, как гармоническое завершение внутреннего возвышенного состояния лирического героя.

Исполнилась вечная дума:
Он шепчет в каком-то бреду:
“С отрядом до стен Эрзрума
Я завтра, старик, добреду”.

(Цит. по “Армяне и война”, 1916, №1, с. 13.)

Также по теме:

М.Д. Амирханян - Геноцид армян и русская публицистика
Произведения русских авторов о геноциде армян